Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

Сегодня получила письмо от Наташи.[446] А ответить — денег нет. О, эта ужасная материальная зависимость. Хоть впроголодь жить, только чтобы уже это было наверняка.

Наташа хвалит мои стихи. Господи, я ведь теперь только об этом и думаю. Нужно ли? Стоит ли? И я готова повторить за Луцким: «Господи, помоги мне стать поэтом!»

28 декабря 1925. Понедельник

В субботу было собрание поэтов в кафе, 22, rue des Écoles,[447] в том самом… Я пошла. Да мне и хотелось идти. Собрание в 4 часа. Сначала пришла к Кольнер, оттуда отправилась туда. Пришла, народу мало. Встретила там Кузнецову, разговорилась с ней откровенно. Во многом мы с ней сошлись. Она говорит: «Вы здесь всех знаете?» Я почти никого. И как это… (Не дописано. — И.Н.).

2 января 1926. Суббота

Ну, словом, Кузнецова также скучала на их вечерах, как и я. И держится таким же чужаком. Мы с ней славно поговорили и уговорились, что я к ней приду во вторник в 5. А собрание? Перевыборы правления,[448] вопрос о переименовании Союза, причем только я и Луцкий упрямо стояли за сокращение молодых поэтов. Но важно ли это теперь, когда все так далеко? После этого были другие события.

В воскресенье я отправила стихотворение «Клубится дым у печки круглой»[449] на конкурс «Звена» под девизом: «Терпи, покуда терпится».

Клубится дым у печки круглой,Кипит на керосинке чай,Смотрю на все глазами куклы, —Ты этих глаз не замечай!Все так же ветер в парке стонет,Все та же ночь со всех сторон.А на стене, на красном фоне —Верблюд, и бедуин, и слон.Ведь все равно, какой печальюДуша прибита глубоко.Я чашки приготовлю к чаю,Достану хлеб и молоко.И мельком в зеркале увижу,Как платье синее мелькнет,Как взгляд рассеян и принижен,И нервно перекошен рот.

В Союзе очень отрицательное отношение к этому конкурсу: «Своих проведут все равно». «Да мне бы стыдно было получить премию там». Хотя… я думаю, бросая такие фразы, в то же время они опускают конверты в почтовый ящик. Итак, я послала, а теперь — будь, что будет.

В понедельник отослала в «Новости» стихотворение «Рождество».[450]

Я помню,Как в ночь летели звездные огни.Как в ночь летели сдавленные стоныИ путали оснеженные дниТревожные сцепления вагонов.Как страшен был заплеванный вокзалИ целый день визжали паровозы,И взрослый страх беспомощно качалМои еще младенческие грезыПод шум колес…

Я помню,Как отражались яркие огниВ зеркальной глади темного канала,Как в душных трюмах увядали дни,И как луна кровавая вставалаЗа темным силуэтом корабля.Как становились вечностью минуты,А в них одно желание: «Земля!»Последнее, — от бака и до юта.Земля… Но чья?..

Я помню,Как билось пламя восковых свечейУ алтаря в холодном каземате;И кровь в висках стучала горячейВ тот страшный год позора и проклятья;Как дикий веер в плаче изнемог,И на дворе рыдали звуки горна,И расплывались линии дорогВ холодной мгле, бесформенной и черной,И падал дождь…

Демидов обещал напечатать. Но уже столько раз повторял с озабоченным видом: «Хорошо, хорошо», — что я думала, что он не напечатает или забудет просто. Во вторник утром получаю письмо от Зайцева. Я послала ему два стихотворения для «Перезвонов»,[451] и он вызвал меня «потолковать». Пришла. И… Ну да глупо, как я могу себя чувствовать у Зайцева? Говорили, т. е. вернее — он спрашивал, а я отвечала. Говорили и о Цветаевой, и о Союзе поэтов, и о Ладинском, и о Кнуте, и о моих стихах. Он говорил, что издатели «Перезвонов» очень боятся допускать молодых поэтов, но со временем, конечно, и они будут принимать участие; что мои стихи он принимает; что сначала будет напечатано только одно, а другое — впоследствии. А какое — мы оба так и не решили. Ему больше нравится «На всем лижит оцепененье». «Только почему Вега — кошачий глаз? По-моему, не похоже». — «Не знаю, почему. Так уж показалось (не хотела сказать откровенно: для рифмы), Борис Константинович, это до некоторой степени профессиональная тайна». В другом стихотворении сделал также несколько мелких указаний: «Почему: „ни бодрым запахом земли?“», «„И уж привычная мораль“ — это плохо», «„И станет мир наивно скучным, совсем понятным и простым“, — у вас тут, как будто перо дрожит». Очень милый человек, но все-таки я была рада уйти. Прямо к Кузнецовой. У нее очень славно провела время. Она хорошая, хотя с самомнением. Интересная, красивая и симпатичная. Ей 25 лет, и она уже 7 лет замужем. Она удивилась, что мне только 19. «Я в 19 лет была еще такой бебешкой». Ну, о ней я когда-нибудь напишу потом. Дала она мне несколько книжек стихов. Между прочим, в одной из них лежала вырезка из «Новостей» со стихотворением Есенина «Отговорила роща золотая».[452] Не знаю, почему — я долго остановилась на нем. А наутро, чуть проснулась, слышу, как Папа-Коля читает в газете о самоубийстве Есенина. Страшное впечатление произвело это на меня.

Ну а что же еще? Регулярно писать надо, а то всякая охота пропадает.

2 февраля 1926. Среда

(2 февраля 1926 г. был вторник. — И.Н.)

Ровно месяц, как я не писала. И даже не потому, что нечего было, а просто не было времени. Как раз последнее время было очень много спешной работы. Не могу даже целый месяц собраться ответить Леле. А записать есть что, конечно, из моей литературной «деятельности», если это не звучит слишком солидно.

Во-первых, «Студенческие годы». Сами же они просили у меня дать стихи для этого номера и не напечатали. А в объявлении стоит моя фамилия. Свинство, конечно. Вот уже второй журнал, с кот<орым> я успела поссориться.

Во-вторых, «Эос». Получаю через Волкова оттиск моих стихов,[453] а в «Новостях» читаю объявление, что в скором времени выходит 4-й номер, и все мои стихи будут там напечатаны. Вот это уж скандал. Для своего времени это и хорошо было, а когда в 26-м году за подписью Ирины Кнорринг печатаются такие стихи! Бррр.

Я не умею говорить слова,Звучащие одними лишь словами.Я говорю мгновенными стихами,Когда в огне пылает голова.

Мне слух не ранит острая молва,Упрек не тронет грязными руками.А восемнадцать лет — как ураган, как пламя,Вступили наконец в свои права.

И если кто-нибудь войдет ко мне,И взглянет мне в глаза улыбкой ясной, —Он не таким уйдет назад. Напрасно

Он будет думать о своей весне.Я так беспомощно, так безучастноТомлюсь в каком-то жутком полусне.

Молчание мне сказку рассказало,Мне что-то нашептала тишина.Ведь для меня здесь веяла весна.Я прежде этого не понимала.

Ведь для меня немая гладь канала,Веселый воздух, утро, тишинаИ на песок приникшая волна.Мне этого казалось слишком мало.

А дома, жарким солнцем разогрета,Весь день не говорила я ни с кем.Сидела в темноте, не зажигая света.

Потом я стала думать о тоске.И вот теперь — как ветер на песке —Весь вечер буду рисовать сонеты.

В душе поднималась досадаЗа тихий потерянный вечер,За то, что в томительной скукеУходят беззвучные дни.

Казалось, что солнца не надо,Не надо закутывать плечи,Сжимая распухшие руки,В зрачках зажимая огни,

Смеяться задорно и смелоИ тихо, как будто случайно,Веселое, звонкое имяБросать, осторожно дразня…

Но все отошло, надоело…Но сердце темно и печально…И мучает вечер пустымиМечтами сгоревшего дня…

Мечтала над томиком Блока,Стихи наизусть повторяя.А после опять пробегалаЗнакомые строки письма.

И где-то далеко-далекоПроснулась тревога глухая,И снова душа тосковалаПод гордым безверьем ума.

А там, за стеной, говорили,Чтоб я приходила — кричали,И как-то была я не радаЗвенящему ямбу стихов.

Дрожали вечерние были,Неровно, мертво и печально.В душе закипала досадаНа холод растраченных слов.

Такой скучающей и молчаливойВедет ее судьба.Она — мучительно самолюбиваИ жалобна слаба.

Проходят дни туманной вереницей,И плачет в них тоска.По вечерам над белою страницейДрожит ее рука.

В ее глазах — бессмысленно и скучно,Душа ее — мертва.Быть может, потому так однозвучныВсегда ее слова.

С гримасою развенчанной царицыБеспомощно живет.А что порой в душе ее творится —Никто не разберет.

Глядит на все с неискренним презреньем,С беспомощной душой.Вот почему с таким ожесточеньемСмеется над собой.

Пусть говорит, что ей во всем удача,Что в жизни нет «нельзя»,Ведь часто по утрам красны от плачаБесслезные глаза.

Ведь жизнь одна. Ведь юность хочет дани,И… некуда идти.И даже нет лукавых оправданийБесцельного пути.

В тот час, когда опять увижу мореИ грязный пароход,Когда сверкнет надежда в робком взоре,И якорь поползет,

В тот час, когда тяжелый трап поднимут,И просверлит свисток,И проскользнет, уж невозвратно,мимо Весь белый городок,

И над рулем, журча, заплещет ровноЗеленая вода, —Я все прощу, я все прощу любовно,Как прежде — никогда.

И, пробегая взглядом крест костела,Бак и маяк большой, —Я снова стану девочкой веселойС нетронутой душой.

А с каждым вторником Сфаят пустеет.Прощаются, спешат на пароход.Два-три лица серьезней и грустнее,И снова время тихое плывет.

Есть где-то мир, и все идут вперед…И только, ничего не понимая,Зачем-то — сильная и молодая —Ненужным дням я потеряла счет.

У богомольных есть красная лампадка,В углу притаились образа Пречистой.Дрожа, горит огонек лучистый.Придут из церкви — распивают чай.

У домовитых во всем порядок.На окнах — белые занавески.В вазочках цветы, и ветер резкийИх касается невзначай.

У вечно-мудрых есть страшные загадки,Есть толстые книги и мудрые фразы.У вечно-дерзких есть восторг экстаза.Заменяющий светлый рай.

У меня нет красной лампадки,У меня нет белой занавески,Нет писаний мудрых и веских,А комната у меня — сарай.

У меня есть синяя тетрадка,У меня есть белые книги,У меня зато есть пестрые мигиИ неистовый месяц — май.

Смотри на закатные полосы,На землю в красной пыли,Смотри, как колеблет волосыВетер чужой земли.

Как сосны вершинами хвойнымиКолышат вихри лучей.Смотри, как лучи беспокойныеГорят на твоем плече.

В недвижном, седеющем воздухеЗакат разлил красноту.Смотри, как арабы на осликахВ закатную даль идут.

Смотри, как маслины дуплистыеНе могут ветвей поднять,Как искрится золотистаяВолос твоих светлая прядь.

И небо пурпурно-красноеГорит на краю земли,И что-то хорошее, ясноеКлубится в красной пыли.

Дальше, конкурс «Звена». Против всякого ожидания мое стихотворение было напечатано в первом номере. А всего прислано 382. [454]Теперь я удовлетворена. Больше мне ничего и не надо. Инкогнито я, конечно, уже не сохранила. В Сорбонне меня встречает Ладинский словами: «Ну, нашли ваше стихотворение?» Отпираться не стоило, да и не к чему. В Союзе Майер отозвала меня в сторону: «Ваше?»